От ее первых слов румянец на исхудалом лице паломника стал только сильнее: неосторожные слова, сорвавшиеся с языка, выдали с головою все странные чувства, которые пробуждала в нем незнакомая - до сих пор незнакомая - дама. Помимо воли, помимо его стремления и желания встать на путь если не святости, то едва ли не монашеской чистоты, близость женщины, ее таинственное и странное одиночество все более занимало, если не сказать - увлекало его. Взгляд, еще недавно полный той пустотой, что выдает близость смерти, теперь, не отрываясь, следил за собеседницей,- и пусть в нем не было ни огня, что обличает любовника, ни власти, что с головою выдает мужа, ни даже прежнего пылкого восторга, слетевшего на поэта, как думал он, в последние минуты жизни, оторваться от сотканной из туманных шелков и золотых кудрей дамы его глаза не могли. Казалось, он хочет насытиться ею, утолить долго сдерживаемую жажду, которой нет иных имен, кроме как слабость мужчины перед земной и божественной красотой женщины.
Но если дух странника заметно уже ободрился, тело его вновь испытало упадок сил. Пока дама, казавшаяся сейчас воплощением Магдалины, стояла перед распятием, и словно готовилась обтереть золотыми волосами облитые ароматами ноги Христа, франк сперва вновь оперся о стену, потом прислонился к ней, а потом и вовсе опустился, где стоял, прямо на пол, не попытавшись даже добраться до подушек и мягких ковров.
Краска сошла с его лица, и в глазах вновь залегли тени.

Он пребывал в том состоянии, в каком к мистикам спускаются с небес, или же поднимаются из могилы сумрачные видения, богословам - является откровение Апокалипсиса, а поэту, каким и был молодой Сомери, поэту открывается, что величайшая песнь, которую он может сложить во имя любви или же в память о мрачном торжестве смерти - это молчание. Он и молчал, купаясь в сонме образов, в целом водовороте лиц, воспоминаний, стихов и чувств, какие вызвал в нем лаконичный, словно из книги пришедший вид исполненной жизни женщины перед останками мертвеца. Пламя в ее руке представлялось ему едва ли не светочем мира, а уста, произносящие клятву, своим шепотом словно обещали открыть великое множество тайн.
В это мгновение мир сосредоточился для него в этой покое, на крошечном огоньке, в едва различимом голосе, который хотелось пить, не уставая и не насыщаясь, в дыханьи, пролетавшим над пламенем свечи, и заставляющим его колебаться.
Одним словом, он был покорен и очарован и странным сим домом, и странным видением, и странным событиями, что происходили с ним, и казались не принадлежащими этому миру, с его жадно галдящей толпой, зараженным городом, и пожирающим, убивающим жизнь, которую оно призвано было давать, немилосердно сверкающим солнцем.

Когда дама закончила, он лишь улыбнулся, и попросил, силясь поднять ослабевшую руку.
- Прошу, прикажи служанке подать мне воды.

Молодой франк лишь приподнял брови, слыша, как ученая латынь свободно изливается из уст дамы, которая минуту назад выказывала такую враждебность к святой вере. Для него, как и для многих, церковь была единственным светом учения, и сей мертвый язык звучал только во время богослужений. Разумеется, в бытность свою у еретиков он наслушался странных рассказов о древних мирах и великих поэтах, воспевавших земную любовь и радость бытия - но в душе своей до сих пор никак не мог поверить, что слова, кажется, сияющие благочестием, употреблены могут быть для описания мирских радостей.
Но на сей раз судьба не дала ему ни восхититься, ни подивиться ученостью собеседницы: вниманием путника завладел кувшин, почти грубо втиснутый ему в руки верной прислужницей.
Уже без прежней жадности, роднившей его с оголодавшим волком, наконец-то настигшим добычу, но все еще с явственным нетерпением паломник приник к краю сосуда, словно забыв о стоявших перед ним кубках. Лишь одна короткая струйка выплеснулась с его губ на худую грудь, открытую в вырезе подаренного одеяния; бродяга вытер ее, и откинувшись назад, опираясь спиной о стену, перевел дух.

- Я вижу, твоя служанка не слишком довольна моим появлением. Не удивляйся: за время, что я провел здесь, я выучился понимать местное наречие,- произнес он с едва заметной улыбкой.- Скажи ей, что я не враг ни ей, ни ее вере, и не желаю посягать на твою честь. В стране, откуда я родом, благосклонность дамы можно получить по любви, можно завоевать - но рыцарю и мужчине недостойно домогаться их хитростью или насилием.
Услышав этот ответ, исполненный глупой гордости - которую Фатима, конечно же, сочла неотъемлемым свойством христиан - верная прислужница громко фыркнула. И в самом деле, глядя на франка, неспособного стоять на ногах, слушать заверения в том, что он не причинит вреда им, было особо смешно.
Задетый этим, гость выпрямился и попытался подняться. Это ему с трудом, но удалось, после чего он торжественно, чуть ли не с важностью вручил вытребованный кувшин своей недоброжелательнице.

Темный взгляд вновь обратился к даме.
- Снова благодарю тебя за милосердие и доброту, госпожа. Позволь мне теперь удалиться, дабы не оскорблять твой благородный слух видом своей немощи. Любая циновка, любой покой, где ты позволишь мне скрыться, будут твоим благодеянием, за которое я не устану молить бога. Если же, как ты и желала, ты прикажешь мне развлечь твое благородное внимание - будь снисходительна к немощи, которую ты видишь перед собой.

Это зрелище -  прекраснейшее, что можно найти было в этих краях – надолго завладело вниманием молодого франка. Как и любой человек, избегнувший смерти, он с трепетом и тайным восхищением взирал теперь на светило, безжалостные лучи которого так недавно ослепили его так сильно, что очнуться он мог уже в царстве вечной ночи. Подобно бездне вод или краю обрыва солнце теперь являлось ему стихией, несущей погибель, а, значит, неизъяснимо властной над помыслами и чувствами смертных людей.
Но было бы неправдой сказать, что одно только великолепие вечера занимало сейчас мысли пилигрима. Рыжеватый цвет меркнущей короны, блеск и сияние, разливавшееся по стенам, по крышам и камням священного города, слишком уж напоминал цветом пышные кудри незнакомки, чтобы поэт, едва не умерший в нем, мог этого не заметить. Сам не замечая, он начал бормотать какие-то слова, пытаясь срифмовать lux и банальное, хоть и ожидаемое crux, а почти простонародное bella со спустившимся с небес stella. Опустившись на пол, еще дышащий зноем, но уже не обжигающий воспаленной кожи, паломник погрузился в раздумья, со временем перешедшие в глубокую дрему, и чуть позже ставшую глубоким и крепким сном.

Любой, хоть немного проницательный человек мог бы угадать, что грезилось ему в этом сладком забытьи. Все пережитое: голод и нищета, толчки и крики торговцев, удары палки и смертельно опасное цоканье конских копыт – все это словно растворилось, запуталось и исчезло в россыпи золотистых кудрей. Франк спал так спокойно, словно вернулся домой в первый раз после долгого похода, как если бы за пределами этой комнаты его ждала любящая и добродетельная супруга, ласковым поцелуем готовая стереть с чела следы страхов и прогнать дурные сны.
Это было бы тем более кстати, что по прошествии пары часов сон его изменился. Гость, растянувшийся на полу и цеплявшийся пальцами за трещинки в старых камнях, заметался в горячке, заслоняясь от преследовавших его фурий, как некогда Орест; его лицо исказилось страданием и тоскою. Порываясь сделать последний рывок, он, как сомнамбула, приподнялся в полусне, придвигаясь к окну – и, задыхаясь, прильнул к узкой щели, в почти полной темноте – светильник, оставленный Фатьмой, угас при одном из его резких движений – да так и остался, замерев, не в силах оторваться от вида и зрелища ночи, раскинувшейся перед ним.

Замерев у щели, что в этом странном доме заменяла окна, как узник, внимающий последнему соловью в ночь перед назначенной казнью, молодой франк внимал сладостным звукам, источаемым не ангелом, и не Девой Марией, склонившейся над колыбелью божественного сына, а человеческим существом, женщиною из плоти и крови. Склонив голову, так что волосы волной падали на лицо, он почти слился с ночной темнотой, не прерываемой в этот час ни птичьим гомоном, ни людской молвой, ни даже навязчивым криком священника, взывающего к молитве. В этот час, соединенные только узкой бойницей в толще каменных стен, как водой, напоенные прохладой ночи, они, казалось, снова остались вдвоем в целом мире, умолкшем, утихшем, сгоревшем в последнем пламени заката.
По щекам паломника текли слезы.

- Прошу тебя... продолжай,- переведя дыхание, с трудом проговорил он, умоляюще воздевая руку, показавшуюся белой ветвью в пролившемся через бойницу лунном луче.- Продолжай.. если сумеешь, забудь обо мне. Позволь мне насладиться еще хотя бы немного твоим голосом. Я думал, так поют ангелы в небесах,- робко усмехнувшись, признался он, чертя на впалой груди знаки креста.- На мгновенье мне вдруг показалось, что я уже умер, и это моя мать-хранительница пришла поплакать и проститься со мной. Впрочем, едва ли я заслужил подобную участь,- вздох вырвался с его губ.
Затем, то ли вспомнив об их недавнем споре о вечности, то ли найдя, что тема для разговора была выбрана не слишком удачно, франк перевел ярко блестящие глаза к небесам, силясь прочесть на них знакомые очертания.
- Когда-то давно мой учитель наставлял меня в картинах звезд,- пальцем рисуя на воображаемой карте небес позабытые контуры небесных созвездий. В конце концов ладонь упала, словно сдалась угадать что-то знакомое.- Но, каюсь, я ничего не узнаю. Разве что... местные звезды иные, чем в наших землях. Он же мне рассказал, что когда-то давно язычники могли по ходу светил прорицать будущее и прошлое. Как христианин, я знаю, что это грех,- но сердце мое жаждет открыть книгу тайн, и увидать на ней, что предначертано мне судьбой. Особенно нынче...- он вдруг осекся и торопливо умолк, вновь потупившись, пальцами вновь принимаясь путешествовать по неровному камню окна.

Ответом было молчание. Молодой франк, к кому были обращены ее речи, сидел, прислонясь к стене, опустив глаза долу; спутанные волосы, упав на лицо, едва шевелились от легкого ветра - этого спасительного дыхания ночи. Пустыня дышала влагой и отдаленным дымом костров; где-то благоухал терпкий южный жасмин. В подобную ночь хотелось плотней завернуться в теплый плащ и, подложив под голову котомку, бесконечно смотреть на танцующее пламя. Снаружи - холод, но щеки пылают от жара; рука араба, морщинистая, словно смятый пергамент, забрасывает в бурлящую воду горсть красных зерен.
Бедный и скудный мир, ставший ему ближе, чем всеми цветами пышущие дворцы далекого и почти стершегося из памяти Запада.
- Слова твои - яд для живого сердца,- глухо промолвил он, наконец, поднимая голову, но так и не решаясь обратить взгляд на хозяйку дома, ту, что дала ему слово, и уже, кажется, позабыла об этом.- Зачем человеку думать о том, что ему предопределено, зачем порицать промысел божий? Ему одному власть казнить и миловать, ему одному - давать нам жизнь, и затем отнимать ее, тогда и там, когда это ему, и ему одному только и будет угодно! Не мечтать о том, чем бы мы стали, живи против воли божьей, следует человеку - а жить, жить сейчас, и так, чтобы предстать перед ним с преданным сердцем и чистой душой - вчера, сегодня, завтра!
Праведный гнев, охватывающий говорящего, казалось, придал ему силы: франк повернулся к женщине, и смело взглянул в ее дивное лицо, словно увидел перед собою самого Дьявола. И, словно желая удостовериться в этом, он медленно поднял руку и сотворил на обнаженной груди знак креста.

Но дама не исчезла с криком, во всполохе пламени - и это, кажется, несколько успокоило гостя: снова поникнув, он опустил голову, и, отирая рукой белый лоб, проговорил почти сетуя, словно ребенок, которого нерадивая мать позабыла разбудить к первой заутрене на Рождество.
- От света глаз твоих можно потерять разум - но то будет лишь ложный, обманчивый блеск, и ложный идол. Луна еще не успела померкнуть, как ты позабыла данное слово, забыла, что обещала мне не искушать души моей. Что бы мне ни было суждено - я приму это: без ропота, без страдания, со смирением, не теша себя ложными мечтами и богохульными надеждами.

Колкие слова хозяйки дома, противу ожиданий, не уязвили гостя - напротив, он счел их знаком беспомощности, тем укусом, что оставляет испуганный зверь на руке ловчего. Другой бы на его месте бросился вперед, стремясь укрепить свою победу - но молодой франк лишь покачал головой, усмехаясь с той грустью, что дана не годами, но сердцем, сокрушенным многими тайными скорбями.

- В земле, где я родился, есть разные люди... Есть те, кто возносит женщину до небес, ища в ней одной разгадку мирозданья. Есть те, кто поет канцоны и мадригалы, склонив колени перед принцессами - а в дому своем не чтит супруги, данной ему Создателем. Есть те, кто волочет на костер, схватив за волосы. Но где иначе? В каком краю сильный не притесняет слабых, где бедняку есть защита и спасение от железной перчатки или судейской мантии? Где жены не падки на золото и посулы любовников, а мужья соединены плотью только с одной избранницей, венчанной перед всеми? Где, наконец, можно любить и быть любимым, без страха, без слез, без того, чтобы за эту любовь ее не ждали стены монастыря, а тебя - изгнание в чужие края?

Голос его оборвался на вздохе. Мгновение франк смотрел перед собой в оживающую, словно по волшебству, темноту, различая там не то страстные ласки на ложе, не то крики, вырванные палачом у посланных на аутодафе. Плечи его охватила дрожь - и был ли тому причиной прохладный ветер, едва ли можно было сказать. Зябко ежась, он обхватил себя руками, сжимаясь, словно дитя, заведенное в глухой лес и брошенное умирать в голодный год. Взгляд, недавно пылавший, словно костер, праведным гневом и негодованием, снова потух.

Так он в молчанье сидел, слыша лишь звук собственного сердца и шорох ветра по плоским крышам, пока лихорадка не унялась - затем, повернув лицо, профилем обратясь к собеседнице, проговорил:
- Если ты знаешь такую страну - покажи, где она? Если нет - не суди то, что тебе неведомо.

Лицо паломника, доселе печальное или же гневное, в один миг утратило всякое выражение и словно подернулось льдом, как те потеки мутной воды, полные навозом и гнилью, что в эту холодную ночь застыли у грязной поилки. Поднявшись, он исчез из полосы лунного света, который едва рожденная луна дарила изможденной земле.
Довольно долгое время из покоя доносился лишь легкий шорох и быстрая поступь босых ног, как если бы франк мерил его шагами,- но в конце концов гость таинственной незнакомки заговорил. Голос его зазвучал глухо, словно доносился из каменного мешка - может быть, даже того, куда Саломея некогда отправила чернокожего палача за головой Иоанна Предтечи.

- Что значит любовь к женщине в сравненьи с любовью к душе своей? И разве боль напраслины может сравниться с жестокостью и предательством? Один менестрель,- внезапно вернувшись к окну, и вставая так, что его глаза превратились в провалы тьмы, заговорил он,- один юный менестрель, чистый душой, полюбил даму - так, как возможно любить лишь в пятнадцать лет. И хотя дама эта могла бы быть его старшей сестрой, он вознамерился посвятить ей свою жизнь... ей, и вере, которой она принадлежала. И что же?- так спросишь ты,- голос паломника зазвучал ядовитой насмешкой; могло показаться, что звуки падают на его обожженную спину, словно удары бича.- Однажды, когда он бродил без сна, томимый любовью, ноги привели его под ее балкон. О, что бы он дал, чтобы лишь увидеть ее на мгновенье - ее, одетую только утренним туманом и сном, ее, чьи глаза были - черная ночь, и чьи уста однажды коснулись его, испепелив, кажется, самое сердце! И вот ему показалось, что занавеска в ее окне всколыхнулась; он бросился в укрытие из кустов олеандра. И угадай, что он увидел? Догадайся, кто вышел из спальни той, кого менестрель, этот безумец, этот набитый дурак, мнил едва ли не равной Небесной Деве, той, кому он посвящал и сон, и каждый вздох, свои молитвы и песни, которые даже в Лангедоке находили одними из лучших? Мужчина? Муж? Любовник? О нет! Священник! И если бы просто священник! ее наставник в ереси, которая распространялась, словно зараза, по всему югу страны, и которую этот человек, этот предатель, призван был хранить в чистоте!

Рассказчик остановился, голос его оборвался, и хриплые звуки - не то кашель, не то издевательский смех - нарушили величавое молчание ночи, которая вдруг потемнела, потревоженная этим ужасным рассказом. Месяц укрылся за тучи, пряча стыдливое лицо; даже звезды померкли, не в силах вынести двойного, даже тройного предательства: дружбы, любви и веры.

Из комнаты послышался шум: гость тяжко осел вдоль стены, бессильно закинув голову и глядя в непроницаемый мрак над своей головой.
- С тех пор менестрель больше не поет.

Молодой франк покачал головой: усмешка мелькнула на его исхудалом лице, когда незнакомка, наконец, смолкла.

- Ты слушала меня, но не услышала. Я не сказал, что оставил лютню, и не пою больше из-за коварной измены. Ненависть - оборотная сторона любви, говоришь ты? Но и любовь - оборотная сторона, как и сама жизнь... небытия, безвестности, смерти. Я не пою,- он поднял голову, встряхивая перепутанными кудрями, позволяя лунным лучам снова ласкать свою бледную кожу вместо забытых им пламенных уст и лукавых пальцев,- не пою потому, что любой свет когда-нибудь превращается в тень, и любая жизнь оборачивается прахом. Соблазны земли властны над этим телом,- он вновь усмехнулся, отвечая на недавний упрек собеседницы,- но на всем, что я вижу вокруг, лежит только одна печать. Ты прекрасна, твое лицо словно луна, в твоих волосах, кажется, заблудилось полуденное солнце июля с моей родины, когда над полями и лесами, полными зноем, колышется марево... но подумай о том, чем мы оба станем через сотню лет. Горстка праха, да крест на могиле... может не быть и того. Тот, о ком ты сказала... разве его постигла другая участь?

Высохшая рука говорившего, словно плющ, поползла по оконной раме. Казалось, паломник ощупывает древние камни, лежащие под слоем извести, пытается доискаться у них секрета, известного лишь грубой материи - тайны бессмертия, не-страдания, великой загадки бытия: жить, навечно оставаясь спокойным и равнодушным к временным радостям мира. Потемневший взор скользил по трещинам, подчеркнутым лунным светом, и они представали ему буквами таинственной книги, стигмами на теле Спасителя, письменами на мертвом языке, увековечившем слово Господне.
Но, не дождавшись ответа, он снова склонил голосу.

- Даже эти камни переживут нас,- тихий голос, казалось, вот-вот замрет у него в груди.

- Да! Тысячу раз да!- воскликнул паломник в ответ, не замечая, что его юношеская горячность противоречит не только словам собеседницы, но его собственным страстным желаниям, собственной жажде обрести каменное спокойствие.- Разве достойно мужчине, в чьем сердце осталась хоть капля гордости, умолять неверное и вероломное сердце склониться к его мольбам? Разве достойно просить, стоя у закрытой двери, зная, что она никогда не откроется? Святые отцы учат смирению, учат просить подаянье у статуй - но кто, если он сам сотворен не из камня, способен вынести равнодушие, подставлять левую щеку, когда тебя бьют по правой один раз, и другой, и третий?

Пламенный взор франка, еще минуту назад споривший пустотой с черным небом, сверкал на его собеседницу через узкое окно, как блещет через бойницу сталь в осаждаемом замке. Но вспышка эта была недолгой: силы, которые он едва успевал накопить, слишком быстро иссякали в схватке с прекрасным противником. Скорчившись, обхватив руками колени, покрытые черной тканью, как если бы это был траур, надетый заранее по всему живому – франк опустил веки, дрожа, как пожухлый листок.

- И тот, кто объездил полмира, и тот, кто ни разу в жизни не покинул кельи монастыря, одинаково лягут в могилу,- словно боясь, как бы дама не сочла, что он таким образом хочет оставить за собою последнее слово, что он нуждается в снисхожденье и жалости, прошептал он, опуская голову, словно зовя безымянную гостью, которая входит хозяйкой и в пышные дворцы королей и в лачуги нищих, уводя с собою всех без разбора; зовя, обещая смиренно встретить ее приход.- И нет ничего, что отсрочило или изменило бы этот удел. Если одна дама изменит, а другая – безоговорочно верна, не стоит ли предпочесть ту, что своим постоянством заслуживает право стать нашей избранницей?

Лицо франка болезненно сморщилось.
- Забудь это имя: я отказался от него, когда ступил на святую землю. Гордыня шепнула его тебе моим языком, гордыня и плотское влеченье к твоей красоте. Жажда жизни...- вздох вырвался из его груди, жажда жизни сильнее меня. Да, ты права: власть искушения велика. Так нищий клянет судьбу, поливая слезами жалкие пожитки - но страшится войти в ледяную гробницу, где могут ожидать его все сокровища мира. Ловушка плоти: страшиться суда Господнего, зная, что грешен - и стремиться продлить жизнь... не ради того чтобы постом и молитвой завоевать прощение, а лишь ради нового греха. Известное зло дороже нам горького, неизвестного искупления. Но я... я решился. Оставив дом, я явился сюда, в этот жестокий мир, как некогда был насильно вытолкнут из родительских бедер - без собственной воли, только по воле божьей. И в воле божией дать мне то, о чем я прошу... забвение. И покой.

Умолкнув, он вновь поднял голову, устремляясь взглядом сначала к блистательному лику луны, а затем к прекрасному облику собеседницы.
- Как и все смертные, я страшусь сам привести в исполнение давно объявленный всем приговор. Как и все смертные, я уповаю на Господа, в последней надежде не милость. А ты... ты никогда не желала, чтоб Он подал тебе свою милость... последнюю милость?

- Смысл и польза,- лицо франка дрогнуло, а затем искривилось в гримасе отвращения.- И ты действительно полагаешь, что в жизни всех этих людей есть какой-то смысл? Какое-то произволение божие? Они нарушают обеты, не соблюдают посты, бросают мертвых на съеденье животным; убивают во имя веры того, кто заповедал любовь, крадут для создания храмов тому, кто заповедовал бедность! Назови хоть один смертный грех, искорененный на земле за тысячу лет со дня его Распятия! Алчность, прелюбодейство, лень? Чревоугодие? Стало ли больше сострадания, стал ли христианин братом ближнему своему? Моля о помощи, ты должен пить со скотом, со свиньями и лошадьми - лишь потому, что глоток чистой воды скорей выплеснут на землю, чем отдадут тебе - даром... ДАРОМ! Разве Господь сотворил воду и солнце, зверей и птиц для того, чтобы их продавали и покупали? Разве он вдохнул в них жизнь для того, чтоб сильный умерщвлял ее по своему произволу? Разве любовь дана была в Райском саду для того, чтобы выставлять ее, как товар, чтобы называть ее святым именем зуд алчущей плоти?

Задыхаясь, от болезни или от гнева, он вскочил на ноги, но почти тут же опустился на пол, с трудом переводя дыхание, и бессмысленно блуждая во тьме помрачившимся взглядом - слепец в мире слепых, ждущий и не находящий поводыря.

- Вот потому я и не вижу себе места в мире,- откашлявшись и дождавшись, пока сбитое дыхание вновь позволит ему заговорить, завершил паломник свое обличительное воззвание.- Бедность и нищета отвращают - но знала бы ты, насколько терзает дух убожество и духовная гниль, в которой сильнейшие мира сего гнездятся, как черви в зараженной ране. Смрад и тлен расстилается по земле там, где проходят они - и единственное, чего я жду, когда достигнут они светлого, ясного неба. Какова польза в том, что живут черви? Какова польза во мне? Бессмысленное, слепое продолжение жизни...

Паломник не ответил: его взгляд был опущен долу, но, кажется, вместо узорчатого рисунка под ногами различал только пустоту. Дрожь, охватившая его плечи, усиливалась, словно прохладный ночной бриз, проникавший в покой через щель окна, был ледяным ураганом.
- Свобода воли? Что есть свобода? Что есть свобода в высшем, главном предназначении: жить или умереть? Смерть все равно настигнет всех, как бы мы ни скрывались, к каким бы ухищрениям не прибегли. Здесь нет свободы, и тем более, нет воли для человека. Если бы он своей волей избирал: смерть или жить... То и тогда бы немногие решились на подобное. Свобода и вечная жизнь для всех? Или для избранных? Если для всех - то это опять, вновь отсутствие свободы. Если для избранных - это значит терять, раз от разу больше терять, потерять своих близких, и тех, кто еще может стать близким, кто еще может родиться. Любимых, детей... Кто согласится, и не из страха смерти, на столь... жестокосердную свободу. Иногда...- он остановился, чтобы откашляться, и вытирая влажный рот о плечо, о черную ткань, как это делают дети, с усмешкой продолжал,- о, сколько раз я порывался оттолкнуть от себя жизнь, не в силах смотреть, как старость молит о крохе хлеба, как слабый ребенок рыдает у трупа матери. Да разве в жизни и без того слишком мало скорбей? Ты любишь существо, тихое, преданное - и вот, в один миг, по чьей-то, не твоей... воле... оно вдруг гибнет, страдает, перестает быть. Кого была эта воля? Кому нужно, чтоб сердце твое разрывалось на части? Ты скажешь мне,- он сглотнул, вытирая рукой мокрый от лихорадки лоб,- что Адам, именем которого ты меня нарекла, сам положил себе предел, вкусив плод от Древа познания... но он был и первый и последний, кто сделал это по своей воле... или лучше сказать, по чужой внешней воле. Впрочем... лишь в церкви твердят нам, что змей был созданием Сатаны, в самой Книге о том нет ни одного слова...

Похоже было на то, что болезнь, приступы которой мучительно донимали франка, вновь начала побеждать: слова и мысли его путались, перед глазами начали плясать разноцветные сполохи. Озноб заставил его застучать зубами - и, сжимая руками тощие плечи, он скорчился на полу, пытаясь сберечь хоть частицу тепла.

На сей раз слова молодой дамы, как и заключенный в них обличительный упрек, не нашли ответа. Быть может, их справедливая жестокость поразила франка в самое сердце, лишив его сил - или это сделала болезнь. Так или иначе, он не издал ни звука, кроме глухого стона, тотчас поглощенного стенами; недаром же говорят, что самая страшная пытка есть тишина, не нарушаемая ничем. Лихорадка терзала его тело, тогда как разум, освобожденный беспамятством, отсутствовал, и - безучастный зритель - холодной взирал на страдания носящей его, как лошадь - всадника, едва живой плоти. О, если бы он мог с той же легкостью переменить то животное, что носило его на себе, выбрав кого-то крепкого и сильного! Каких высот он достиг бы, какие великие дела совершил! А здесь и сейчас человеческая падаль корчится в предсмертных муках, не в силах издать даже звук, призывающий на помощь.

... Гийом де Сомери, действительно, умирал. Во всяком случае, ему казалось, что последний час вот-вот пробьет для него, в этом чужом городе, в чужой стране, в доме незнакомой женщины, о коей он ничего не знал, кроме того, что она умна, красива, пленительна и заставляет его испытывать трепет... необъяснимый трепет. В нем не было, или почти не было чувственного вожделения, жажды завоевания, так свойственной его соплеменникам,- но одно лишь колеблющееся, готовое каждый миг угаснуть пламя... восторг, страх, желание. Если бы ему дали выбирать, если бы ему дали проявить, впервые в жизни, свою непринужденную волю, бедняга певец обернулся бы свежим ветром, чтобы, касаясь, витать в золотых волосах, или же струями влаги, чтобы стекать по ложбинке между грудей. Коснуться в последний раз, приложиться к живому образу - и после этого можно, очистившись, отправляться в могилу с осыпающимися краями, что роют на окраине Иерусалима для бедняков, и которые засыпают едким белым порошком, чтобы предотвратить разложение.

Словно следуя его желанию, худая рука вытянулась к окну, как выгоревшая, лишенная коры ветка - и тут же упала, царапая камень.
Молодой франк тяжко вздохнул, и затих.

За этот день молодой франк уже столько раз находился меж жизнью и смертью, что впору было удивляться, как он еще не превратился в призрак, которые, по поверью, есть души грешников, заблудившиеся между мирами, и неспособные обрести покой. Такие души на далеком севере получили прозванье банши, и их крик - эта песня горя, напев той страны, из которой нет возврата, ужасный загробный гимн,- сулит скорую гибель тому, кто беспечно побеспокоит духа. У Гийома больше чем у кого-нибудь были шансы обрести столь прискорбную разновидность смерти, ибо он был, казалось, уже не франк и не араб, ни христианин и не язычник, ни монах и не менестрель; одновременно и жаждал жизни, и, как пресытившийся гость на пиру, все время порывался оттолкнуть от себя полную до краев чашу радости.
Вот и сейчас, ощутив, как живительный капли упали ему в рот и заструились по языку, мечущийся в лихорадке паломник открыл глаза и почти с укоризной устремил больной взгляд на свою собеседницу и спасительницу.

- Зачем?- пролепетал он одними губами, поймав и сжимая в горячих пальцах белую тонкую руку, как будто пытаясь остановить воскрешение его к жизни.- Зачем жить, если она неизбежна? К чему стремиться, если все наши желания и мечты в итоге погребет под собою сырая земля? Что проку в том, кто видит и знает мир, если и его знания, и его мысль в конце концов просто истлеют, написанные на пергаменте или высеченные в камне? Да и зачем так стараться оставить их на века? Смерть, смерть... всему один итог... дай мне воды, дай мне один поцелуй - и позволь отойти в мир иной. Воды... воды...
Он снова откинулся на спину, часто дыша, покрываясь липким потом. Болезненный румянец расцвел на его щеках, как тусклый зимний закат, знаменуя начало агонии.