Иерусалим видел множество паломников. Богатые и бедные, хворые – и пышущие здоровьем, рыцари и простолюдины, кающиеся христиане, обращенные мавры, покоренные муслимы, любопытные вездесущие иудеи, монахи и проститутки, воры и стражи порядка - все они перемещались, двигались, струились в стенах города, словно нескончаемый поток, который не мог усмирить ни молитвенный час, ни стоящее в зените (кажется, вечном зените) солнце. О это солнце Иерусалима! Не будь распятый Спаситель пронзен римским копьем, он наверняка умер бы от великого множества пик, стрел и дротиков, сделанных не из железа и меди, а лишь из света палящего, жгучего, с ума сводящего солнца.
Проклятого солнца.
В человеческом водовороте одинокий путник очень скоро терял и ощущение времени, и все чувства, и себя самого. Белая пыль, забившаяся в складки одежды, пыль, поднятая множеством ног, казалось, в считанные часы способна была иссушить до состояния мумии; ноги и рот, ноздри начинали неостановимо кровоточить, привлекая мух, набиваясь собирающейся в комки белой пылью. Покрывавшая голову тряпка делалась белой, и не защищала от солнца; раз попав в нее, гнус путался в складках, раздражался и жалил, жалил, жалил без начала и без конца.

Напиравшая с разных сторон толпа швыряла одинокого путника, как бурная река – сухую ветку. Она то впечатывала его в стену, то грозила раздавить между валунами закованных в броню храмовников, даже сейчас не снимавших своих серых роб; блудницы – пестрые рыбки на перекатах – несколько раз захватывали его в свои сети, и, покружив, убедившись, что на тощем теле не осталось ни капли серебра, ни единой завалявшейся медной монетки, отпускали, со смехом выпихивая из тесного кружка под ноги, копыта, колеса – прочь, прочь от себя, прочь из спасительной тени, прочь из гавани, из жизни, из этого мира.
Но это было лишь утро.
Когда светило, как немилосердный глаз, повисло над горизонтом, казалось, ища, на кого обрушить проклятье разгневанного божества, путник понял, что сдается.

Единственное, чего он сейчас хотел – это пить. Но, едва завидев высохшую фигуру, завернутую в выбеленные лохмотья, скопившиеся возле фонтана женщины подняли крик: того и гляди, этот шатающийся, еле держащийся на ногах человек тяжко болен, и своим прикосновением заразит чахлый источник. Они толкали его и толкали, до тех пор, пока он мог идти – и он послушно пошел, побрел, еле переставляя отекшие ноги, пошел, не видя и не понимая, куда идет и зачем, почему не упасть где-нибудь посреди улицы, чтоб равнодушный араб с лицом черным от солнца отвез его вечером за город, где сбросил в общую кучу, с десятком-двумя таких же бездомных бродяг. Едва он уедет, явятся мародеры – но, как и потаскухи, мгновенно утратят к нему интерес, едва поняв, что из тела, больше похожего на обтянутый кожей скелет, не выудить ни гроша. Затем появятся псы… вот у них-то будет раздолье!
Казалось, эта мысль… нет, это видение, боль, которую он вдруг почувствовал от прикосновений клыков, заставили уже теряющего сознание человека встрепенуться. Меркнущий взор различил вдалеке, под навесом, наполненный мутной водой фонтан – поилку для скота. Несколько изможденных ослов и чья-то лошадь, сопровождаемые погонщиком, с жадностью поглощали неохотно отдаваемую, словно по капле выжатую из камня влагу. О, это был такой стыд, такой грех для христианина – сравняться с животным, хлебать одну похлебку, лакать, словно собака, наравне со скотом – но ему было уже все равно. Все, что имело значение – это вода.
Ноги путника сделали несколько быстрых шагов – но это усилие оказалось для него чрезмерным. Запнувшись за первый же камень, он потерял равновесие, шатнулся и едва не упал; голова закружилась, словно у укушенного тарантулом, улица пошла в пляс… Взмахнув руками, словно в попытке разогнать сгущающуюся мглу – мерещилась ли она ему или это была пыль, поднятая сотнями ног – паломник остановился. Рука его скользнула на грудь, разрывая лохмотья одежд, обнажив безволосую грудь, словно ему было трудно дышать; колени согнулись в последний раз – и в следующий момент бродяга упал, как подкошенный, прямо под ноги женщине, что в этот момент как раз вышла из двери одного из домов – пожилой черноглазой служанкой, укутанной в никаб до самых глаз.
Пальцы умирающего вцепились в ее подол.

- Пить,- не то прошептал, не то простонал он на том странном наречии, что представляло собой смесь французского и аравийского, и использовалась в здешних краях.- Пить… воды. Воды, ради Господа… больше я ничего не прошу.

Несколько мгновений могло показаться, что ее милосердие запоздало, и для бедолаги, неподвижно лежащего на ступенях дома, где он упал, распугав прохожих и привлекая зевак, уже все закончено. Он не пошевелился, когда благодетельная влага потекла у него по лицу, оставляя грязные полосы, словно шрамы, оседая на ресницах и в колючей, не бритой который день бороде. Ни один мускул не дрогнул на лице, еще недавно искаженном отчаянием, когда мусульманка, склонившись и думая, что несчастный просто лишился сил или не помнит себя от счастья, наклонилась к нему, подавая питье.
Полагая, что незнакомец лишился чувств, женщина толкнула его в плечо кончиком туфли раз и другой. Ответа не последовало. Больше того: рука паломника неожиданно подломилась и он тяжело завалился навзничь, запрокинув лицо; острый подбородок и обтянутый кожей, грязный кадык, блестящий от пота, казалось, вот-вот прорвут телесную оболочку.
Служанка отшатнулась прочь, прижав руку к груди и громко охнув, поминая имя Аллаха. И тут же рассердилась: вот же попутал нечистый ее выйти из дому прямо сейчас, когда на дворе полно всякого дурного народа! Да еще и нести этому бродяге воду - а он теперь отдал своему христианскому богу душу прямо здесь, у нее на крыльце. Объясняйся теперь с властями! А то, чего доброго, обеспокоят и госпожу..!

Эта мысль придала ей сил. Глубоко вздохнув и пробормотав про себя несколько раз с десяток имен Всевышнего, чтоб отпугнуть злых духов и призвать на себя его помощь и милосердие, она смело приблизилась к бедняку и решительно толкнула его ногой в бок. Спихнуть его с крыльца - и поминай как звали, не на пороге издох, и на том спасибо.
Однако сделать это было труднее, чем казалось на первый взгляд. Тощее изможденное тело, казалось, приросло к камню, так что сместить его не было никакой возможности; увлекшись и порядком разгневавшись на козни иблиса, та, что еще недавно готова была оказать милость чужому ей человеку, едва ли не бранясь вслух, наклонилась и со всей силы пихнула недвижно лежащее тело, намереваясь разом покончить дело.
Кувшин в ее руке от этого движения наклонился, и добрая половина его содержимого разом выплеснулась на едва прикрытую голову гяура.

Дальнейшее произошло мгновенно. Тот, кого мусульманка уже почитала отлетевшим к Всевышнему, тут же вскочил, фыркая и отплевываясь, разбуженный то ли толчком, то ли этим внезапным умыванием. Обезумевший взгляд, словно нож, чиркнул по женщине - и тут же руки бродяги намертво вцепились во что-то, что женщина сочла кошельком или же краем ее никаба.
Взвизгнув, она отпрянула, едва тяжело не завалившись на бок, голося, что было сил. Но, к ее изумлению, в руках вора оказалась не киса и не черное полотно: вырвав у нее кувшин, еще наполовину полный водой, незнакомец с жадностью прильнул к краю, и, задыхаясь, пил большими глотками воду, расплескивая ее на плечи и страстно вздымающуюся грудь.

Однако крик служанки не прошел даром. В мгновенье ока толпа вокруг дома всколыхнулась и бросилась врассыпную - а в дальнем конце улицы, то ли разбуженные, то ли как раз вывернувшие из-за угла, замелькали плащи патрульных. По всей видимости, бродяге они были известны достаточно хорошо, потому что он тут же вскочил, мечущимся взглядом ища, куда скрыться, прижимая к груди драгоценный кувшин с таким видом, с каким мать укрывает больное дитя. Но деваться было некуда - и, схватив замершую от такой наглости женщину за руку, незнакомец бросился в дом, с неожиданной прытью волоча ее за собой. Тяжелая дверь захлопнулась за его спиной с глухим лязгом; бродяга тут же задвинул тяжелый засов.
Комната погрузилась во мрак, которые едва рассеивало лишь слуховое окно под самым потолком, бросавшее вниз узкий и яркий луч, напоминавший лезвие меча.
Но это усилие отняло у незнакомца и те немногие силы, что восстановлены были водой. Колени его вновь ослабели: прижавшись спиной к двери, он тяжко осел на потертый мрамор, жестом протянутой руки прося выслушать себя, и не бояться собственного присутствия. Говорить он, как видно, не мог.
Впрочем, сейчас бродяга был и не в том положении, чтобы внушать ужас; к тому же присутствие стражи, незримое, но все же близкое, приободрило служанку. Двигаясь слегка боком, она начала приближаться к захватчику, явно намереваясь вернуть отнятый им кувшин - но стоило ей лишь коснуться драгоценного сосуда, как полумертвец снова ожил, отчаянно отбиваясь и не желая упускать столь ценную добычу. Слабость не давала ему даже сопротивляться - и он только молил, взглядом и едва различимым мычанием, словно глухонемой, пытаясь руками и коленями защитить свою драгоценность. В конце концов, поняв, что женщина, больше похожая на разъяренную наседку, у которой украли цыпленка, не отступит, незнакомец предпринял последнюю попытку: схватив сосуд, он буквально опрокинул на себя его содержимое,- и тут же затряс головой, обдавая себя, отважную воительницу и вообще все вокруг каплями холодной влаги.
Это окончательно вывело последовательницу Аллаха и Пророка из себя: отскочив с воплем, она схватила примеченную в одном из углов палку и принялась нещадно тыкать ей в наглеца, бранясь и повизгивая от возмущенья.
Несколько ударов пропало втуне - но последний, самый удачный, вырвал у немого, как могло показаться, захватчика, громкий вопль.

Появление ее было так тихо и необычно, что взгляд паломника, выжженный иерусалимским солнцем, поначалу различил лишь белесое пятно. Что он увидел, что он вообще мог увидеть, припав в измождении губами к горлу уже пустого кувшина, высасывая из него последние капли влаги? Не был ли для него этот бой равен сражению с драконом, а сам он – подобием Ланселота или же Карла Великого? Не сражался ли он с великаном, преграждавшим путь к спасительному источнику – или, быть может, против него выступил сам Саладин?
Одно лишь можно сказать наверняка: гаснущий разум его видел все в искаженном свете – и теперь, когда белая дама появилась вдруг перед ним, словно гостья из чуждых миров, увидел в ней нечто иное, чем тленную оболочку.
Руки его разжались, с дрожью выпустив драгоценный груз, который с глухим ударом упал на мозаичный пол, расколовшись надвое. Лицо паломника, омытое влагой, запрокинулось и побледнело, хотя и без того цветом напоминало холодный воск.
Вместо того чтобы последовать за хозяйкой дома, он отшатнулся, вжимаясь в стену, воздев перед собой руку, как щит. Пальцы сами собой сложились в пясть, оставляя в воздухе знак креста.
Вторая ладонь скользнула на блестящую от пота и воды грудь, ища священные обереги – но они были давно уже то ли сорваны в припадке бреда, терзавшего пилигрима уже не первый день, то ли перешли в умелые руки воров, не стеснявшихся распоряжаться чужим добром так, словно оно тяготило их собственные карманы.
Не найдя ничего, она стиснула узкое горло, заставляя мокрую грязь растечься в разные стороны.
С нескрываемым ужасом взирал странник на призрачную фигуру, белевшую в полутьме: губы безмолвно шептали то Vade retro, то принимались твердить «Отче наш…», запинаясь на каждом слове. Но призрак не испарился, и даже не дрогнул при священном знаке креста – и это заставило паломника, ставшего обреченным узником, склониться перед высшей волей.
Руки безвольно повисли, отчаянье в глазах сменилось печальной покорностью.
- Я иду,- хриплый голос, словно скрип ворота, нарушил каменную тишину дома.
Дрожа, как осенний лист, движимый сознанием собственной обреченности, он поднялся, и сделал несколько шагов к белой фигуре. Но тут силы изменили ему вновь – и, слабо вскрикнув, бродяга повалился на узорчатые плиты, прямо в яркий луч света.

Едва только тело лежащего перед ней мужчины ощутило животворную близость, казалось, в нем проснулась сверхъестественная сила. Не успели веки бродяги дрогнуть и разлепиться, как оно уже скатывалось, само сползало вниз по ступеням, погружаясь в водоем, отдаваясь во власть прохладе, словно любовнице. Несколько мгновений - и он с головой ушел под воду, словно желая свести счеты с жизнью,- чтобы тут же вынырнуть испуганным, пробужденным, очнувшимся в суеверном испуге. Взгляд мужчины заметался по комнате, словно тот не мог вспомнить, кто он и как очутился в этом преддверьи эдема. Но едва лишь глаза умирающего остановились на женщине, прежняя слабость, казалось, овладела всем его существом: откинувшись на ступени, уронив голову на плечо, он взирал на явившееся видение тем самым взглядом, каким смотрят лишь ангелы с высоких небес - или люди, уже попрощавшиеся с земной юдолью.
В комнате было темно, но казалось, что от волос незнакомки исходит сияние. Белая кожа ее была словно слоновая кость, а уста - рубины, и их усмешка сулила долгое путешествие и забвение. Была ли она в самом деле гурией райского сада, или же сама Мария из Магдалы спустилась с небес, чтобы утешить его в последнюю минуту жизни - путник не мог бы поручиться. Разметавшись в смертельной неге, он просто смотрел на свою спасительницу, ожидая дальнейших ее приказов и слов с полной покорностью.
Может ли человек сопротивляться веленью судьбы?
Смеет ли он не внять призыву Господню?
Воистину, эти мгновения означали, что все его заблуждения прощены, грехи отпали, и тело, истерзанное долгой дорогой, должно уже освободить, отпустить жаждущую покоя душу.

- Госпожа,- разомкнув губы, с трудом проговорил умирающий, взглядом и голосом выдавая свою готовность к дальнейшему.- Моя госпожа.

Служанка выслушала приказ своей хозяйки, и ее слова, обращенные к христианину, почтительно опустив взор - и не поднимала его, пока золотое мерцание, исходившее, казалось, от всего облика неизвестной дамы, не померкло в погруженных в тень коридорах. Лишь после этого она осмелилась отвести глаза от пестрой мозаики на полу, и обратить их на христианина, которого решение госпожи из бездомного бродяги превратил в гостя.
Казалось бы, все случившееся должно было породить у него множество вопросов - но нет; ни один звук не поднялся из его горла, и даже тени удивления не было видно на обожженном лице, не читалось в полном восторженного сияния взоре. Откинувшись на ступени, он лежал, не в силах пошевелиться, словно все еще различая перед собою пленительный облик, околдованный слышимым ему одному призраком нежного смеха.
Улыбка блуждала на покрытых коркой губах - и от самого края вниз потянулась тонкая ниточка крови.

Ni muer ni viu ni no guaris,
Ni mal no-m sent e si l'ai gran,
Quar de s'amor no suy devis,
Non sai si ja l'aurai ni quan,
Qu'en lieys es tota la merces
Que-m pot sorzer o descazer.

Звук его голоса, слабого и осипшего, камнем ухнул на дно, в замутившуюся воду бассейна. Но и этот призрак не пробудил мечтателя от грез, все еще владеющих его разумом: продолжая улыбаться, невидящим взглядом скользнув по лицу служанки, незнакомец вновь погрузился с головой в воду, окончательно помутневшую и померкшую, словно медное зеркало, которое слишком долго терли песком.
Впрочем, новоявленный ангел хранитель не дал ему слишком долго осквернять своим присутствием источник, служившую в знойный час утехой и прохладой для немногочисленных домочадцев. Фатьма, хоть и прекрасно понимала наречие франков, не желала, как видно, вступать в беседу с иноверцем на чужом для нее языке,- а потому прибегла к старинному способу привлеченья внимания, хлопая в ладоши и гортанно покрикивая на него, словно на гуся, забредшего весной в огород и щиплющего первую травку. Благочестивая мусульманка готовилась к сопротивлению со стороны гостя, однако тот послушно вышел из купальни и остановился перед ней подобно живому фонтану, заливая водой, бежавшей ручьем изо всех складок одежды, ступени бассейна и весь пол возле него.
Верная служанка воспользовалась было поводом, чтобы выбранить неизвестно за такое беспутство - но тут же была за это наказана: поняв ее речь, незнакомец попросту сбросил с себя изорванное одеяние, оставшись в чем мать родила, не считая разве что стоптанных сандалий, да гривы спутанных черных волос.

Недовольство, столь щедро расточаемое служанкой, имело под собой множество оснований, главными из которых, конечно же, было само вторженье бродяги, нарушившего мир и покой в благочинном доме - и вынужденное оскорбление, нанесенное этим слову Аллаха, запечатленному в сердце каждого правоверного.
Неизвестно, хотела ли верная рабыня отомстить пришельцу - или же в доме, не знавшем мужчин, просто не нашлось ничего иного, но черная, словно ночь перед Новрузом, рубаха слишком уж смахивала на абайю; впрочем для христианина, мало знакомого с адатами, разница была не слишком заметна.
Спасенный едва успел натянуть ее на тощую грудь, когда верная служанка уже направилась вглубь дома, оставив незваного гостя в почти полной темноте: ее и без того дородная фигура, укутанная в складки одежд, заслоняла свет лампы, как набежавшая туча скрывает зимнюю луну. Впрочем, глаза франка уже начали привыкать к сумраку,- и он направился следом за провожатой, глядя по сторонам и пытаясь увидеть хоть что-то в неверном свете лампы.

Путь их был недолог, но показался если не бесконечным, то крайне запутанным - и это лишь усилило почти священный восторг и немалый ужас, испытываемый пришельцем. Каждое мгновенье ему казалось, что вот-вот откуда-нибудь из тени вынырнут или кудрявые девы, красоту коих расписывали вернувшиеся из святой земли, или убийцы, держащие за спиной остро отточенный нож. Он чувствовал, или, вернее, убедил себя, что чувствует, что они погружаются глубже и глубже под землю, и за поворотом, за узорчатой позлащенной дверью, послушные проводнице, откроются если не сокровища Пресвитера Иоанна и Грааль, то уж точно богатства восточных владык, скрытые, по преданию, перед тем, как христианам удалось взять град Господень. Он то и дело прислушивался, ожидая уловить страстные стоны рабынь или посвист хлыста, бормотания древних алхимиков, или заунывные молитвы: словом, многочисленные и пестрые сказки, которые занесли в Европу завоеватели Святой земли, перемешались в воображении франка, и теперь, как мотыльки, кружили возле светильника, покачивавшегося в грубой руке, по очереди и все вместе отбрасывая на стены фантастические узоры.

Когда перед ними возникла дверь, знаменовавшая конец перехода, бродяга возликовал - но, едва его спутница отстранилась, нечто похожее на сожаление отразилось на отощавшем лице, ибо за ней не отразился не блеск монет, ни переливы драгоценностей.
Впрочем, нет. Окутанная тенями, сверкающая в темноте, словно звезда на темном небе полночи, здесь и сейчас возлежала на разбросанных всюду подушках женщина, волосы которой текли, словно расплавленное золото и чей взор разил наповал, словно удар кинжала.

Повинуясь зову, бродяга, тяжко переставляя ноги, сделал шаг и другой - но то ли силы его, ненадолго пробужденные водой и покоем, иссякли, то ли от запахов, переполнявших комнату, у него закружилась голова. Пошатнувшись, франк оперся ладонью о стену, расписанную с таким искусством, что ветви, карабкавшиеся по ней, казалось, покрыты были живою листвой, а птицы вот-вот готовы были запеть. Рассудок его помутился - и как иногда случается, франк вдруг увидел картину словно со стороны: прекрасную деву, покоящуюся в роскоши, и саму словно сотканную из золотых нитей и бледного шелка, и длинную темную фигуру, словно тень, взирающую на нее из-за угла.
В голову ему пришла старинная сказка про паука и прекрасную бабочку - однако, с замирающего языка слетели совсем другие слова:

Domna, aissi com us anheus
Non a forsa contr' ad un ors,
Sui eu, si la vostra valors
No.m val, plus frevols c'us rauzeus,
Et er plus breus
Ma vida!

Улыбка, слабая, как огонек свечи в темную полночь, озарила лицо молодого человека. Смутившись от собственной слабости, он заставил себя выпрямиться и сделал еще несколько шагов, добравшись, наконец, до ковров и подушек, шелковыми ступенями устилавшими путь к возвышению, на котором покоилась хозяйка дома. Подобно Тангейзеру в гроте Венеры, франк опустился подле него, не решаясь занять место выше.
Опущенный долу взгляд должен был показать даме, что не только тело, но и душе спасенного ею скитальца теперь пребывает у ее ног.

Но, как ни велик был восторг поэта перед красотой незнакомки, грешная плоть франка напомнила о себе. Ароматы яств проникли в его разум, и тело отозвалось на них неприлично громким рыком, исходящим из утробы, словно лев, требовавший свою долю. Это еще больше привело спасенного трубадура в замешательство.
Впрочем, памятуя о любезном приглашении дамы, он нашелся с ответом.

- Не подобает гостю садиться за стол без хозяина.

- Гийом. Гийом Тома де Сомери,- покорно, словно каясь в ответ на невысказанный упрек, отвечал пилигрим, снова потупив взор. Недостойный вассал английской короны, недостойный сын матери святой церкви,- закончил он это грустное повествование, ниже склоняя лицо, словно пытаясь что-то прочесть на пестром ковре. Казалось, некий тяжелый недуг или тяжкая мысль точит пришельца изнутри, не давая покоя; он долго молчал, а затем, точно набравшись храбрости, произнес:
- Бог да отблагодарит тебя, мадонна, за доброту, проявленную к нищему, постучавшемуся в твои двери,- сокрушенный вздох прервал его речи, ибо путь, каким паломник попал в дом, мало походил на смиренную просьбу паломника.- Однако же прежде, чем вкусить от твоей милости за твоим столом, должен я с покаяньем поведать, что привело меня на Святую землю. Духовник мой велел мне отправиться сюда, чтобы очистить мои грехи, и три года жить здесь на милостыню, питаясь тем, что мне дадут добрые люди. Такова цена за тот отступ, который я совершил перед лицом церкви. Но не тревожься, мадонна,- вдруг испугавшись, что дама сочтет его вероотступником или еретиком, перешедшим в веру муслимов или же впавшим в другие преступления, торопливо воскликнул он.- На моих руках нет крови ближних, и не запятнано мое имя грехом чернокнижья или богоотступничества. Несчастие мое в том, что невступно семнадцати лет попал я в злосчастный город Каркассон, и был соблазнен там речами о праведных людях, о новом служении Господу. Но Всевышний мне свидетель - я только слушал, и никогда не отступал от Христа, и не участвовал в их тайных обрядах. И все же,- голова трубадура снова поникла, а пальцы сами собой начертили на впалой груди святой символ,- все же отец Франциск счел такое покаяние необходимым. Теперь, зная все, добрая госпожа, позволишь ли ты мне остаться, и принять хлеб и воду из твоих рук?

Если собственное признанье паломник сделал с трепетом и стыдом, не смея поднять глаз, то теперь он взирал на даму если не с ужасом, то изумлением. Рука, уже протянувшаяся к куску хлеба, застыла в воздухе, ибо речи, коснувшиеся его слуха, допустимо было услышать от безбожника, пригвожденного к столбу за отступничество, или ведьмы в белом колпаке - но никак не от дамы, которой красота и благородные манеры предписывали украшать собой двор любого из христианских владык. Был миг, когда франка охватил порыв отказаться от гостеприимства, поданного в столь нечестивом доме - но голод и слабость, два адвоката, искуснее коих едва ли можно сыскать на грешной земле, понудили его помедлить с этим.
Пальцы бродяги, уже коснувшиеся разложенных перед ним кушаний, сжались и отстранились.

- Разве земная жизнь,- произнес трубадур ошеломленно, убеждая себя, что ослышался, и нечестивые слова не могли слететь со столь прекрасных уст,- разве земная жизнь не есть лишь тернистый путь, данный нам для испытания перед жизнью вечной? Разве не цель христианина - склониться перед волею Господа, принять ее, и ощутить все величие и бесконечность его любви. Господь милосерд, и принимает наше раскаяние, и для омытия наших грехов пошел на страданья и смерть? И разве такой уж великий подвиг - прожить три кратких года в смирении, чтобы, если придется, предстать перед Его престолом очищенным от своих грехов. Скоро полгода, как я путешествую по Святой земле, видел и слышал великое множество людей, мусульман, иудеев и христиан. И понял я только одно: слишком охотно люди готовы жертвовать ради выгоды, славы или же лени - и слишком мало, когда речь идет о служении господу. Не мне судить моего духовного отца - но будь он грешней Агасфера, и соверши преступления тяжелей каиновых, слово, что он донес мне именем божиим, для меня закон.

Лицо ее собеседника изменилось: тень набежала на лоб, на котором сожженная кожа покрыта была алыми пятнами, коснулась запавших глаз и грустными складками улеглась в уголке губ, сделав пришельца старше едва ли не на добрый десяток лет.
- Я не монах или не исповедник, чтоб толковать волю божью, или нести закон сирым и заблудшим,- произнес он, наконец-то решившись и принимаясь ломать хлеб, выложенный на богато украшенном блюде, по краю которого порхали райские птицы и цвели невиданные цветы. Франк старался делать это с приличием, однако пальцы его начали ощутимо дрожать, и почти животное нетерпение появилось во взоре. Когда же вкус и аромат яства коснулись его языка, бродяга не выдержал: прижав ломоть к лицу, он с упоением начал вдыхать его, подобно тому, как прославленный винодел наслаждается урожаем только что срезанных лоз или же только что вскрытой бочки.
По щеке его прокатилась слеза.
- Благословен будь и хлеб этот, и место, где Господь дал мне вкусить его!- жаркое пламя горело теперь во взгляде, устремленном на собеседницу; в нем была и молитва, и благодарность и страстное желание жить, зов молодой крови, заставившей нищего из последних сил цепляться за бытие.- И ты будь благословенна, моя госпожа; Господа моего призываю в свидетели, что ни от одной из дам благородных домов не принял я столь щедрых подарков, какие сегодня принял из твоих рук. Отец мой небесный,- кладя снедь себе на колени и складывая руки, промолвил франк, устремляя взгляд к темным сводам, в которых бродили тени, уже не пугая, а словно шепча ему сладкие тайны,- ты, сущий на небе, благодарю тебя, что привел меня неведомыми путями из тьмы к свету, и дал мне защиту волей своей. Благодарю тебя за этот хлеб, и за воду эту, и за покой, который утратила душа моя, и который теперь снизошел на нее. И за эту женщину, которую ты поставил теперь госпожой над моей жизнью. Аминь. Ты позволишь, моя госпожа?- и, не дождавшись ответа, изголодавшийся путник принялся за еду.
Он не глотал ее и не рвал, как того можно было ожидать - но, словно скряга-купец - алмазы, отщипывал маленькими кусочками, любуясь каждым, и поглощая их так, словно то было величайшее кушанье на земле.
Но, не доев и куска, он отложил угощенье, и, протянув руку к чаше, сверкавшей как золотой цветок, вновь обратил взор к хозяйке дома.
- Господь не судил мне быть вестником его воли, и не взыскал меня мудростью, чтоб понимать то, что должно не быть понято. Но я скажу: если ум человеческий разочтет все, и измерит всякую тайны бытия - поймет ли он целиком замысел божий? Если ученый муж вдоль и поперек перепишет все ученые книги - станет ли он равным величию с нашим Творцом и Создателем? Нет, только суетность может манить нас, и убеждать, что крохи знания, нами понятые, есть прообраз и замысел Божий. Только одно, лишь одно даст нам силы постичь красоту и совершенство мира. Музыка... и любовь.

Черные брови паломника сдвинулись: по всему, ответ, данный дамой, поверг его не в изумление или негодование, но коснулся тех тайных струн человеческой души, которые заставляют принимать или отрицать что-то всем сердцем. Отставив кубок, к которому уже было прикоснулся, он возразил с той твердостью, что стоит всего в пол-шаге от факела, зажженного над костром.
- Подобные речи я слышал, слышал не раз от еретиков и язычников: здесь, и в Каркассоне, в храмах и в городах, куда, подобно змее, проникла скверна. Но к чему они приводят, в какие сети утягивают того, кто, по слабости, или в исканиях, или же ведомый тщеславием пойдет по пути сему? Убийство и пламя, анафема и изгнание. Я видел это, я был там,- бледнея, повторил он, не ведая, что вторит одной из древнейших присказок.

На мгновение он умолк, но затем заговорил с лихорадочным жаром.
- Я видел добрых людей, и я верил им. Слова их казались разумны, обеты пред богом чисты. Священники их раздавали хлеб, и собственными руками клали его в рот страждущим; они поучали, давали советы, и внушали всем, что знаю путь. И что же в итоге? Один их них совратил нескольких прихожанок, и жил с ними в блудном грехе, словно язычник-мавр, предаваясь утехам плоти. По какой тропе он намеревался войти в Царствие небесное? Куда бы увел тех, кто отдались ему с верой, что их любовь освящена - а оказались на положеньи блудниц, в которых тыкали пальцем, и которых грозили побить камнями, когда все открылось. А те, кто пришли восстановить веру христову? Разве они не жгли, не насильничали? А гордые предводители, графы и королевские ближние? Разве они не торговали и своей честью, и верой, словно Иуда? Прости...- вдруг оборвав свою речь, он потупился, и исхудавшая рука принялась вытирать пот, щедро выступивший на лбу.- Я все еще болен, и говорю, верно, странные вещи. Но знаю одно: если бы духовник не назначил мне искупление, я сам бы покинул и край, некогда казавшийся мне родным, и всех тех, кто когда-то казался мне и велик, и благороден, и чист сердцем.

Тяжелый вздох всколыхнул его грудь. Чувствуя, что вспышка гнева отняла у него и остатки сил, паломник откинулся на спину, опираясь на помост, где сидела его собеседница.

Волненье и гнев, так не свойственные смиренному христианину, посланному в Святую землю во искупленье грехов, отразились на лице молодого паломника при этих словах дамы. Однако ни монашеское рубище, ни увещевания, сделанные во время оно духовником, ни даже прелесть и красота незнакомки - они-то, быть может, менее чем что-либо - не усмирили вспыхнувшей в нем гордыни. Дрожа, как иссохший тростник, во взлохмаченной грифе которого гуляет ветер, он приподнялся и, сверкая глазами, задыхаясь, обратился к собеседнице:
- Верно сказано, в моем сердце и живет страх - но каждый христианин должен помнить, что такое страх перед Господом. Не менее верно, что я умру - и все мы умрем, покинем этот мир, и предстанем перед Всевышним; и кто думает так - либо безумен, либо лжет себе сам. Верно, что я пришел к твоему порогу, и просил милостыню, и что твоя доброта позволила мне свободно войти в твой дом - за это я буду вечно молить Христа. Но ты ошибаешься, думая, что эти лохмотья и мой обет заставили меня позабыть, кто я. Сносить насмешки и терпеть речи, больше присущие язычнице, я не стану, ни здесь, ни сейчас, никогда.

Произнеся эти гордые слова, он, стиснув зубы поднялся, отвесил даме сухой поклон,- и, сделав первый же шаг, рухнул прямо на ковер.

Казалось, мрачное торжество, звучавшее в этом нежном голосе, и сверкавшее в прозрачном и пристальном взгляде женщины, сотворенной, чтобы нести любовь, отнимали силы у ее собеседника. Но франк не собирался сдаваться. Рука его отстранила служанку, чья помощь проникнута была безразличием и презрением, и сел на ковре, отирая выступившую на лбу испарину. Он крупно дрожал, но, как видно, не изменил намерения покинуть дом, где ему оказали столь негостеприимный прием.
- Я - грешный человек, коему выпало испытание, для которого он не был готов ни телом, ни духом. Но отвергать его, отвергать милость божью, отвергать любовь и прощение я не в силах. Господь не дает крест не по силам,- проговорил он, то и дело прерываемый кашлем и хриплым воем, поднимавшимся из его груди.

Вновь отерев лоб, он с изумлением воззрился на кровь, отпечатавшуюся на его пальцах. Не долго думая, бродяга оторвал от потрепанного рукава полосу ткани и прижав ее к голове, вновь повернулся к даме.
- Еще раз благодарю тебя за доброту, госпожа. Не гневайся, но долее оставаться в доме твоем я не в силах. Твой облик подобен солнцу и яркому пламени, но речи твои и мысли - черная ночь. Слушать их для христианина - все равно что пить из сосуда скорби. Прикажи служанке проводить меня,- с внезапной властностью велел он, выпрямляясь и поднимаясь на ноги; тело его не хотело слушаться, быстрый стон сорвался при этом движении с губ,- но решимость его казалась неукротимой.
- Прощай, и прости, если я сказал то, что ты не желала слушать.

Усмешка дамы и ее слова, в точности повторявшие его собственные, должны были бы, верно, усилить обиду молодого франка,- но этого не случилось. Быть может, слабость, вновь приступившая к нему, словно неотвязная нищенка с сумой, не дала ему сил и долее выражать гнев; быть может, красота дамы вновь овладела его взором. Ибо она была воистину прекрасна в своих струящихся одеждах, с локонами, походившими на цветы гиацинта; и, признаться честно, сколь не были помыслы бродяги обращены к богу, сколь не было измождено его тело перенесенными лишениями, красота эта успела приобрести над ним власть.

Подняв руку и опираясь о стену, он ответил с достоинством, обличающим полную искренность:
- Прости, если я оскорбил тебя или твою веру. Как и любовь к женщине делает слепым к прелести остальных дам, так и любовь к Господу в сердце порой ослепляет и закрывает его для прочих мирских радостей. Я знаю, что Он скоро призовет меня, и горько мне думать, что кости мои лягут вдали от гробниц моих предков, что не оплачет меня родная мать, что не останется по мне никакой памяти. Но где отраднее окончить свой путь христианину, чем в земле, по которой ступал сам Христос? Что же до остального... знаешь ли, что рассказывал мне наставник: когда-то давно был в языческих странах мудрец, коего спросили, где он желает быть погребенным. "Положите меня на зеленый холм", дал он ответ. "Но учитель", возразили ему, "ведь там тебя съедят дикие звери". "Положите рядом со мною палицу". "Но учитель", вновь возразили ученики, "как же ты узнаешь, что падальщики глодают твой труп, ты же будешь мертв, и не почувствуешь". "Но если так, что за дело мне, где лежать?" - таков был его последний ответ*. Вот так и я,- тяжело дыша, закончил паломник рассказ,- знаю лишь, что тело мое сгниет и истлеет равно и в склепе возле собора, и в этой бесплодной пустыне. Отцы святые учат, что это не так - но сердце мое говорит иначе. У Христа не было ни могилы, ни пышной гробницы, и место, где он лежал, утеряно и забыто. Пышные надгробия тешат лишь тщеславие - но не лягут ли камни их тяжким грузом на души тех, кто заперт в своих гробах?

* Эту историю рассказывают про Диогена.